С утра шел снег.
Автор: я.
Жанр (ыыыы… ненавижу вешать таблички с предупреждениями…): городской джен, AU (ну не были они знакомы, не были!... и я наглею все больше...), POV от двух человек. Жанр определяю как простая себе житейская драма. Входит в сюжет фика «Пара».
Предупреждение: Совершенно негероическое стремление где-нибудь согреться и нормально поесть кладет на обе лопатки как уголовный так и самурайский кодекс. Если вы с этим не согласны – дело ваше.
Ах да, еще небольшой этический конфликт с заповедью «не укради». Несколько специфическое понимание явления дружбы. Несколько специфическое понимание гордости, с другой стороны. Легкие проявления клаустрофобии (ну дайте же мне нарисовать слабое место Кю!).
Применение допинга – еще не наркомания! (основано на реалиях послевоенной Японии)
Мародерство, осквернение могил в легкой форме. Используется рецепт фирменного коктейля Шичироджи (слей все в одну посудину, взболтай и выпей залпом).
Также автор постарался, чтобы некоторые отрывки было тяжело читать на голодный желудок. Возможно неточная цитата из сходной ситуации в фильме "ДМБ".
Индустриальная архитектура города Кога приводит автора в священный фетишисткий трепет. Потому – описательные завороты.
Персонажи: Хэйхачи, Кьюзо, город Кога и его дневные и ночные обитатели.
Время и место действия: город Кога, начало ноября месяца, через три месяца после заключения мира.
Отказ: персонажи – Акиры Куросавы, характеры все же больше студии GONZO вообще и Такидзавы Тосифуми лично.
Отдельное спасибо аварийщикам из Теплоэнерго, которые все же устранили поломку. Но пару дней все же пришлось провести в холоде. Это, как и выпадение первого снега, настроило меня на истинно лирический лад.
Ежели и прослеживать какие-то мотивы, то прошу читать повестюшку "Хрустальный мир" В. Пелевина, найдете пару похожих пассажей (чисто поточных, впрочем).
Саммари: Если Кю нашел себе постоянную работу это еще не значит что он от нее в восторге. И совсем не значит, что Хэйхачи жаждет ее получить. Но, как уже было указано выше, стремление согреться и поесть орудует очень большой дубиной. И вообще история - непонятно, кто кому всё же помог.
Статус: ОКОНЧЕН!
На этой улице нет фонарей,
Здесь не бывает солнечных дней,
Здесь всегда светит луна.
Земные дороги ведут не в Рим,
Пойми это и скажи всем им:
Дороги все до одной приводят сюда.
В дом вечного сна,
В дом вечного сна,
Дом вечного сна…
Крематорий.
Крематорий "Дом вечного сна"
Еще не проснувшись, еще кутаясь в серые обрывки холодного ночного сна и прикрывая животом остаток тепла, еще не открыв глаза, просто втянув носом сквозняк, дующий изо всех щелей, я это чую. Такое неуловимое изменение в воздухе, как будто дым и копоть и вонь этого города оттенились каким-то… пустым, что ли, запахом. Открыв глаз, я вижу обшитую вагонкой железную стенку, над ней маленькое подслеповатое оконце. Я сажусь, протираю глаза, и слышу эту особенную тишину. Как будто нестихающий гул завода под землей стал на полтона ниже. И когда я выглядываю в оконце, на меня смотрит белая улица с темными цепочками следов. С утра шел снег, светлые хлопья легли тонким слоем.
Равномерный серый свет придает всем действиям какую-то странную торжественность. Как будто застегнуть жилет, свернуть одеяло в углу, вытянуть из-под трубы обогревателя сапоги, и размять перчатки такое уж большое дело. Может, все из-за того что делаешь все это в одиночестве. Я как раз натягиваю шлем, когда скребется ключ в замке внутренней двери. Хозяин либо решил открывать свою лавку с утра пораньше, либо прогнать из предбанника меня. Но из-за двери высовывается метелка.
- Перед уходом подметешь порог.
Тонкий народ торговцы. И хороший намек «выметайся отсюда», и оставляет надежду на то, что нынешним вечером мне все же будет дозволено переночевать тут же. Вчера ведь накормили даже. Есть резон вернуться к вечеру.
Выхожу, на двери звякает колокольчик, все магазинчики на улице на одно лицо – жестянка предбанника скрывает выдолбленные вглубь скалы магазинчики и квартирки хозяев и приказчиков уровнем выше. Двери, порожки, выше – вывески, еще выше – окна, выше мостки следующего яруса, еще выше какой-то темный карниз из-за которого светится серое зимнее небо с реденькими снежинками.
В одной руке у меня метелка, второй я прижимаю к груди еще теплые ножны, обмотанные мешковиной. Меч, как и полагается в такую сырую погоду, ночевал верхом на обогревателе. Когда нет обогревателя – сплю с ним обнимку. Тепло уходит стремительно, потому поскорее закидываю ножны за спину и орудую метлой даже излишне энергично. Порог чернеет, рядом с ними образуется маленькая кучка снега, метла мокнет кистью. Пишу на снегу: «лес». Зачеркиваю. Дровосеком мне не стать. Я напрочь застрял в этом городе. Это уже вывод. Рисую крестик. И вообще жизнь в четырех стенах имеет как свои достоинства, так и недостатки. Обвожу крестик в квадрат. А это мне вообще не светит. Одним махом «Рисовое поле» исчезает. Пишу «Восемьдесят». Я в этом городе уже почти три месяца, с удивлением отмечаю я. Потом «восемьдесят» превращается в «рис». В который уже раз. Вчера была гречневая лапша. И позавчера была лапша. А поза-позавчера вообще ничего не было, потому: «М-м, гречневая лапша!».
Все, хватит. Метелку в предбанник, снова колокольчик «звяк», снова из-за двери косится глаз, но дверь тут же закрываю.
Город медленно, туго просыпается вокруг, вместе с ним просыпается ветер-сквозняк насквозь продувающий городские ущелья. Вперед по улице, поворот, еще один, дальше небольшой просвет, здесь каменный желоб, небольшой резервуар, куда стекает вода. Водонапорная колонка. В подернутом ледком остатке воды краснеют обветренные щеки, руки сводит, но все же достаточно, чтобы умыться и пригладить волосы. Когда живешь на улице, важно иметь приличный вид. Из мутящегося отражения глядит все еще довольно круглое лицо, вполне, вполне…
- Утро доброе, господин самурай!
- Доброе утро! – разгибаюсь я. – С утра радеете, господин участковый?
- Работа моя такая, - местный «господин-обходящий-округу», смотрит на меня не то чтобы сверху вниз, а скорее выглядывает из-за изрядного чрева, которое он, не в пример своим более поджарым коллегам из жилых районов, вполне в состоянии отрастить. Сказывается близость рынка. – Ты у нас тоже ранняя пташка.
- Работа моя такая, - пытаюсь отшутиться я и натянуть шлем, но господин, несмотря на прищуренные добрые глазки, свое дело знает:
- А где наша ранняя пташка такое ухо раздобыла? Прям как петушиный гребень.
- Подарили… - улыбаюсь я еще шире и натягиваю шлем поплотнее. В том числе чтобы прикрыть оплошавшее ухо. – Нашлись охотники…
Уйти бы отсюда, но и господин участковый и я знаем, что нам друг друга не миновать.
- Охотники, да? – с охотой складывает он руки на животе, явно не торопясь закруглить неприятный разговор. – Но ты же у нас не простая пташка, так ведь?
Нда. Рынок чтобы подработать место хорошее, но позавчера ближе к ночи меня таки подкараулили местные грузчики и пояснили, что негоже господину самураю пачкать руки черной работой, которой достойны лишь простолюдины из рабочих бригад. Пришлось пообещать что в дальнейшем буду озарять своим присутствием какой-нибудь другой уголок славного города Кога. К взаимному удовольствию.
- Не сомневаюсь, - продолжаю улыбаться я, - Что пока рынок пребывает под сенью вашего надежного крыла, никому из его обитателей ничего не грозит.
В это время у водонапорной колонки появляется первое закутанное в подбитое ватой кимоно, с шарфом поверх и двумя бадейками на коромысле существо предположительно женского пола. Я пожимаю плечами и натягиваю перчатки:
- Не взыщите, господин, дело прежде всего.
- Воистину так, - это он говорит уже моему затылку, пока я наливаю в насос воды, укутанная женщина поставляет вторую бадью, я качаю. Утренняя работа началась. Женщины набирают воду с утра, я качаю воду в ведро за ведром. Меч оставил во дворе у первой же, кто дал мелкую монету, чтобы донес до двора. Не столько работы, сколько гордости – вот, идет как знатная госпожа в сопровождении слуги, даже походка изменилась сразу. Хм, тут есть перспектива на завтрак. Хозяин дома? Что дома, это хорошо, значит можно и во двор сунуться…долог еще день до вечера, если дело есть.
Я смотрю в закопченный очаг, поворачиваю голову и в который раз мне кажется что замызганная стена еще чуть-чуть наклонилась в мою сторону. Когда-нибудь она проломит мне голову или я проделаю в ней дырку своей головой. Но легкий наклон это еще не повод затевать скандал. Смотрю на моих сегодняшних. Пьют, гогочут, вот щаз песню заведут, нарочито громко. Не то место, грязное, но хозяин и все посетители под присягой подтвердят, что воон та компания просидела здесь до темноты и тут же заночевала. Такие правила.
Но меня-то они не касаются. Моя работа вообще начнется позже. И у меня есть дело.
Разгибаюсь, встаю и прохожу вдоль стены. Чувствую – те трое уткнулись мне в спину скользящими взглядами, как нож из рукава, и под ребро. Потерпят. Здесь мы незнакомы. Сюда я прихожу один, здесь я один выпиваю иногда и ухожу тоже сам.
А мои взаимоотношения со стенкой в этом заведении – это мои взаимоотношения.
Фонарь над дверь заведения покачивается, с ним покачивается моя тень на ступенях. Ледяной воздух с ветром и снежинками, один вдох, второй, третий. Режет горло, но в голове проясняется. Хорошо. Пусть обледенелые стены и скользкая мостовая, выползающая из закоулков темень, редкие прохожие. Даже хорошо. Можно идти быстро, все быстрее, но осторожно, не поскользнись. Ветер толкает меня в спину. Фонари здесь редки, я иду к окраине города. Тишина, белеет крупа снега, черные заколоченные окна, вот замелькали редкие деревья. То самое место, надо же, как изменилось оно. Небольшой декоративный прудик, обледеневшие кусты, голые ветви кленов торчат плетями. Иссохший камыш по краям. Здесь осторожно, полно ям, сад запущен. Последний раз здесь я видел краснеющие клены, шуршащие листья, последний раз здесь был яркий осенний день. Ни видно ничего, только кусты неприятно трутся ветками. Скоро я даже свои руки разглядеть не смогу. Вот впереди светлеет открытое пространство, приходится развести руки как слепому, чтобы не оскользнуться на покрытой снегом траве. Слабый взблеск воды, капающей в расколотую чашу фонтана, свисающие плети веток ивы, скамейка под ней. Место то самое. Подхожу к скамейке и вижу на ней какой-то темный предмет. Вроде ветки, но нащупываю грубую мешковину. Да, все так.
И успеваю обернуться, прежде чем на меня налетает что-то темное и пыхтящее, пахнущее дымком и малость потом, шутливо отскакивает, кланяется, пар идет от дыхания клубами.
- Ночи!
- Ночи... – соглашаюсь я.
- Вот, пока кругами не побегал, не согрелся! По делу что ли, задержался?
Верно. Знак встречи, который я этим утром выцарапал на нужном заборе значит «этим вечером сразу после заката». Зимой не разберешь, где солнце, не то что когда закат. Но он пришел.
- Дело есть сегодня ночью. Пойдешь? – в темноте я вижу только общие очертания фигуры, и не могу посмотреть в глаза. Хотя это всегда было сложно. Неважно. Главный вопрос я задал. Он знает, кто я теперь и чем занимаюсь. Пришел он на правах моего друга, но вправе послать меня к чертям. Вполне. Потому я просто стою и жду, какое решение он примет.
Тогда, осенью, он только раз покосился на даймон у меня на рукаве, и тут же сменил тему разговора. Мы договорились об условном знаке встречи, но я не ждал, что он воспользуется им. В сложившейся ситуации это значило бы просьбу о помощи. Теперь эту помощь предлагаю я сам. Теперь я жду.
Не отрывая взгляда от меня, он тянется за мечом на скамье. Вертит в руках сверток, подкидывает на руках. И тут движение малость смазывается – из ножен достает клинок.
Верно, что каждое небрежение неизбежно влечет за собой следующее. И сейчас я его оскорбил. Даже такое предложение от меня – это оскорбление, и тут не годятся «но» и «все-таки». То, чем живет он сам, меня не касается.
Мы стоим слишком близко друг к другу, мне приходится делать над собой усилие, чтобы не отступить хотя бы на шаг. Чтобы не двинувшись, смотреть, как лезвие отражает снег, чтобы опустить глаза и не видеть, как оно сначала отклонится для удара, а затем опустится. Держать руки по швам и не притрагиваться к собственному короткому мечу. Пока что. Определись, наконец, и, может, я сам определюсь в какую-то сторону.
Лезвие втыкается в мерзлую землю вплотную к моему сапогу. Я слышу выдох и за ним спокойное:
- Я пойду без меча.
Как будто я его ударил. Мне неловко, но это тоже неважно. Без меча он убьет, покалечит, украдет, запугает, продаст, купит, передаст, расскажет, солжет, промолчит, научит. Что и положено делать якудза. На все это он согласился. Неважно, что от него ничего этого не требуется, и что дело это только на одну ночь.
Мы идем по опустевшей улице, и серые обледеневшие стены гулко отражают наши шаги. Яркие надписи выглядят тускло, а бумажные украшения обвисли грязными бумажками. Редкие стекла отражают как-то неправильно, и я знаю, что не стоит к ним слишком присматриваться в такое время. Когда на улице ни малейшего дуновения ветра, но что-то воет в печной трубе. И туманная перспектива улицы с редкой цепочкой фонарей начинает выглядеть дорогой куда-то совсем не туда. Над головой, где днем светится полоса неба, не видно ни туч, ни звезд, одна тусклая чернота. Я веду, но даже на широкой улице он не идет со мной вровень. Словно у меня появилась вторая тень.
Руки вынимаю из рукавов, не глядя, протягиваю за спину маленькую запечатанную пачку:
- Держи. Нужно смотреть во все глаза и действовать быстро.
- Ага, - и шуршание сзади. Меня чуть не передергивает от такой простецкости, затем я усмехаюсь. Да, он не имеет дома и в последнее время скверно питается. Да, он не привык к ночной жизни. И, зная это, для дела будет полезно принять «кошачьи глазки». Все это он не хуже меня понимает. Плохо было бы, если бы я попытался дать ему денег.
Обертка тыкается в бок:
- Держи. Мне одной хватит.
- Две.
- На пустой-то живот? Может, твоим откормышам и двух мало, а мне так в самый раз.
Я киваю и сам засовываю под язык сероватую таблетку. Забываю. Во время войны он же был еще и механиком-ремонтником. И дежурил по ночам. А значит, знаком с дозировкой армейского филопона, коий полагается ночным диспетчерам и механикам для поддержания внимательности. Незаметно для себя мы оба ускоряем шаг.
Перед самым поворотом на нужную улицу я останавливаюсь. Моя «тень» тоже остановилась ровнехонько за шаг чтобы на меня не налететь. Хорошо. Теперь слышу, как он переступил с ноги на ногу, чуть шмыгнул носом, что-то подтянул из одежды – скрипнул ремешок. Впереди тихо, ждем, и мне хочется опереться спиной, но жалко становится отдавать холодной стене тепло.
- Как руки? – слышу снизу. Так и есть, он присел на корточки и утирает нос. Опять поправляет, на сей раз перчатки.
Я молча вздергиваю руки, и, чтоб видел хорошо, верчу перед его носом. Пальцы до сих пор стараюсь беречь, хотя они в общем-то в порядке, а вот середина ладони правой и запястье левой с внутренней стороны, ближе к предплечью, до сих пор белеют повязками. Ожог зажил до пары язв с мелкую монету размером каждая, и они упорно не желают затягиваться.
Вижу, он даже малость скривился. Так он не делал даже осенью, когда я старательно прятал в рукава облезающие и немилосердно чешущиеся руки.
Чуть кашлянув, заключает:
- Подружку себе заведи. Чтоб кудахтала над тобой, откармливала и делала примочки изо всякой мерзости. Люди говорят, помогает.
- Ерунда, заживет.
- …до свадьбы, - это я тоже начал забывать. Что он, глазом не моргнув, бьет по больному. И не поймешь, из той ли тоже из простецкости, в которую не очень верится, или он отпускает эти фразы в духе старой лавочницы в расчете меня рассердить.
- Говорят люди, говоришь… - я стараюсь выговорить это нейтрально.
В ответ он закатывается беззвучным смехом, хватается за живот, еле удерживается чтобы не плюхнуться на зад, но смех переходит в кашель, и он поспешно зажимает рот рукой:
- Черт.. у тебя такое лицо сделалось… будто я тебе предложение сделал… ох. Пожалей мой бедный живот, живодер…
И мне вспоминается. Хорошо зимой вспоминать летнюю жару…
…До городского предместья мы добрались уже заполночь, поневоле пришлось идти по большаку, дорога смутно светлела под ногами. Слева – огни, музыка доносится, справа выросла глухая высокая стена. Монастырь?
- Воот это храм, - растягивает слова Хэйхачи, - Бооольшой.
- Есть идеи? – эти три дня у нас не то чтобы полная голодовка, скорее длительное недоедание в течение почти месяца постоянно мельтешит перед глазами, от этого несколько теряешь способность сложить два и два, если эти «четыре» в сумме несъедобны. К тому же огоньки вдалеке - это огоньки праздничных костров, а праздник означает, что кто-то где-то уже непременно всеми правдами и неправдами раздобыл чего-нибудь поесть и выпить, чтобы помянуть родственничков, и гори они все огнем, что будет завтра. Мне эта картинка так четко нарисовалась, что я сглатываю слюну.
- Ага, даже две. Первая: нам совершенно незачем двигать дальше по дороге в город, - подтягивает он на спине узел с пожитками. Узел внушительно брякает. Основное содержимое было подобрано, извлечено, отковыряно, выломано или просто слишком плохо лежало. Единственное применение ему – это огреть данным узлом кого-нибудь по голове. Но мой напарник только крякает, взваливая на плечи этот бесполезный хлам, и в ответ на предложение выбросить кое-что к чертям, делает сочувствующее лицо. С каждым днем под этой тяжестью его ведет из стороны в сторону все заметнее.
-… все равно ночевать никто не пустит. Во-вторых… куда же нам теперь?
- Тогда жди здесь, - стена окружена заросшей кустами канавой, там он меня и дождется. Налегке я иду дальше сам, держась поближе к обочине. Дальше – стена заканчивается, главная дорога идет дальше, туда, где огни и должен быть город, направо – утоптанная тропа со следами колес. Там темно. На свист подтягивается мой напарник. Вертит головой и широко улыбается:
- А во-вторых нам направо!
Направо так направо. Темно и никаких запахов еды не чувствуется. Чему улыбаться?
Дорога в темноте, снова я иду впереди, снова он пыхтит и зацепается мешком за ветки, темнота не очень густого леска, тут даже хвороста нет, опять же есть нечего, но можно нормально выспаться и без костра. И что-то светлеет среди деревьев. Поляна?
- Пришли… - слышится восхищенное сзади.
- Пришли, - выдыхаю я.
Куда мы шли? В Кога, большой город где можно затеряться, минуя заставы и посты, почти месяц, город объявленный нейтральной территорией, город, где есть всё… И вот мы видим город.
Очень тихий. С редкими огоньками понизу. С маленькими прямоугольничками плит, сливающихся в темноте в зыбкую волнующуюся массу. Много статуй, дощечки торчат заборами. Деревьев мало, их заменяет целый лес низеньких закругленных столбиков. Каменные, обожженного дерева, все одинаково темные под очень ярким безлунным небом. Пришли.
Хэй уважительно щелкает языком – вряд ли ему приходилось видеть такое большое кладбище. Августовская ночь третьего дня празднования Бон. О да…
…Впотемках задираешь ноги, но как только покажется, что соразмериваешь шаг – и нога попадает в просвет между могильными плитами, с трудом удерживаешь равновесие… чертов мешок подворачивается под колено тупым острым металлическим углом…шуршание бумажных фестонов, обернуться и увидеть пляшущий оранжевый огонек где-то совсем далеко… я уже фонарь не удерживаю, обе руки заняты, под мышкой что-то хлюпает и кажется уже треснуло…нет-нет, я донесу, не разолью. У этого обелиска договорились встретиться? Или возле того? Там еще сосенка была… сосенка есть, но почему-то не с той стороны. Оглядываюсь по сторонам – но огонек пропал. Встать бы, но подождет. Слева пыхтение, деревянный треск, договорились же, он идет направо, я – налево, встречаемся здесь. Вот всходит узенький серпик луны, и разноцветные звезды вокруг бледнеют от страха и прячутся. Могильная плита еще теплая и достаточно широкая, ложусь спиной и протягиваю ноги… о которые чуть было не наворачивается Хэй. В темноте он ковыляет и переваливается, пыхтит и старается не выпустить из рук уши потерявшей форму туго набитой летной шапки. Из скользких рук, с ехидцей замечаю я. Кажется, он еще что-то жует… благие намерения разбиться так, что один пойдет за только выпивкой, а другой собственно за едой пошли прахом. Хотя мне попались какие-то тянучки, слишком уж сладкие, пришлось запить… вот туда не наступай, там бутылка, и ноздри щекочет запах жареного, надо же, богато живут, удивляюсь я, а затем киваю головой, жуя, ох ты. Да я сам дотянусь до кармана, в нем россыпь мелких креветок, смотри не подавись, крепкая смесь получилась… давай по спине похлопаю. Черт его знает, может кто-то не чарку сакэ, а спирту, чтоб дедушке-покойнику на том свете икнулось, сливал же я не глядя. Как это – по запаху не догадался? Брось… Не все же такие гурманы… Да, верно, за славный обычай почитать усопших предков, оставляя на их могилах всякую еду и спиртные напитки!
… Воспоминание яркое и короткое. О тепле и смехе в темноте. И тут же потухло. К нам идут. Трое, - говорит Хэй и слышно как он встает и отряхивает снег со штанов. Свои, киваю я. Свои движутся вдоль стены, стараясь все держать на привязи, даже тени. Широкие шляпы, лица в тени, мешок у самого молодого за спиной не бряцает – весь инструмент замотан в ветошь. Подходят и кланяются. Верно. Теперь сказать порядок. Обычный они знают, не знают того, что с сегодняшней ночи роли несколько изменились.
- За вами сегодня присмотрит этот господин.
Работают, собственно, двое. Вскрывают магазинную дверь, ворошат тайники и кассу. Который молодой – на подхвате, смотрит и учится. У воров свой порядок. У хозяев – свой. И потому от хозяев тоже идет двое. Один – на улице, второй идет вовнутрь следит за порядком и чтобы не утаили долю или не подгребли все вчистую. «Пугало» и «крохобор», так они это зовут. Причем задача «пугала» как старшего в паре именно торчать на виду у всей улицы. Местная охрана обычно прикармливается загодя, а доброхоты, желающие поднять тревогу, увидев «пугало» обычно теряют свои добрые намерения и наутро уверяют, что ничего не видели. О «пугале» и о том, кто его поставил, известно всем.
Вот порог, вот дверь, пара ломиков, пара ударов, и вот я один посреди улицы и мне хочется прижаться к стене, точно так же как крысами жались к стене те трое. Хочется уйти из-под прицела. Кто-то непременно сейчас видит происходящее. Кто-то кому-то завтра скажет. Что торговец шелком не платил хозяевам положенного, и вот результат. Что поставлено новое «пугало». Что новенького повысили в должности.
Можно сказать примерно, что происходит и в темноте магазина. Шуршание, глуховатый стук, треск вскрываемых половиц – поиск выручки за сезон, и моему напарнику сейчас вертеться юлой, чтобы уследить за всем тремя, а если станет тихо, то… не знаю, как он это сделает. Не хочу знать. Меня поставили на это дело вначале в расчете, что я сорвусь. Таких, как я воры ненавидят и боятся, но и презирают тоже, утаивали монеты в рукавах, смеялись в лицо, когда приходилось шарить у них за поясами. Просто пришлось сделать так, чтобы больше ненавидели. Меня они знают. И не рискнут жульничать.
Тут все ветвится, тут причудливые порядки, «крохоборы» утаивают часть выручки или сдают ее честно, попадаются либо ворам, либо «старшим братьям». Либо перестают быть «крохоборами». Кого-нибудь из негодных «пугал» время от времени сдают страже, либо они умирают, прикрывая воров, в грязной неравной драке, либо они перестают быть пугалами. Все равно исхода два. Либо вверх, либо вниз, в могилу. Но пока я могу просто ждать. И на короткое время заботиться излишне. Я волен выбирать себе напарника сам. Ох и холодно здесь. Я примерзаю к месту и смотрю, как носки сапог начинает обметать поземка.
Труднее всего именно оставаться неподвижным, не действовать, а ожидать чем кончится происходящее, головой не вертеть, следить, как холод проникает сквозь подошвы, ладони леденеют и начинают ныть. Щеки и кончик просто твердеют и теряют чувствительность, неважно. Пока холод не добрался до спины и живота это еще можно терпеть. Не дергаться, не начать нервно ходить из стороны в сторону, позволительно только потереть руки, подышать на них. Пальцы, когда пытаешься их размять, отзываются острой болью. Дыхание облачком отлетает. Никакого тепла. Холод вокруг, холод и я продолжаю ждать. А затем смотрю, как без скрипа открывается дверь с вывороченным замком, открывается широко, по-хояйски. Сначала выходит старший из воров, затем... Выходят они без оглядки, и Хэй со вторым идут вровень и как-то пересматриваются... мешки за спинами раздулись, младший прикрывает дверь.
Дальше. Нужно нанести визиты еще троим. Разделяемся - Хэй идет с младшим, я с двумя подтягиваюсь позже, идти нужно разными путями. И снова непонятно - мы приходим к уже вскрытой двери, а на замечание, что, мол, подмастерья-то растут, виновник торжества, вместо того чтобы раздуться от гордости, как-то сникает и торопит начать поиск денег.
Снова становлюсь в свою позу живой мишени. Снова жду. Снова тепло от ходьбы выдувает и общая комната личной охраны, где я ночую, начинает казаться приятным местом. Нехороший признак. Я здесь слишком долго. Всего три месяца жизни на положении то ли охранника, то ли "младшего браца" - и я уже пытаюсь подобрать фразы, чтобы объясниться со своими казарменными соседями, когда они спрашивают, по каким таким бабам я мотался всю ночь.
…Очень теплый осенний день, ярко-желтые листья кленов падают в треснувшую чашу фонтана, чистое небо голубого до глупости цвета.
Глупо мы столкнулись на улице - я сопровождаю господина советника на встречу, навстречу он с мешком, вежливо поворачивается спиной к нашей процессии - когдя везут советника это всегда целый спектакль, с побряцанием аляповато изукрашеным оружием и отгонялами... не время и не место друг друга узнавать.
А после полудня мы оба сталкиваемся нос к носу в запущеном садике по дороге к тому самому храму с тем самым кладбищем. Потому что дуракам хорошие мысли приходят в голову одновременно, Хэйхачи это верно сказал. Вообще, не так уж давно мы разбежались после той ночной гастрономической оргии на кладбище, но разбежались как-то поспешно и стыдливо. И потому сидели на скамеечке два дурака и смотрели, как падают осенние листья... Он мне вообще ни одного вопроса не задал, и в словах был куда осторожнее, и вообще. "Дураки" не в счёт. Поработаешь поденщиком - станет не до изысканностей.
Не о чем было говорить. Договорились о знаке встречи на какой крайний случай. Я лично не верил, что он его применит, а что придет на мой - не верил тем более. От этого было не беспокойство, а тихая злоба. Я ему не офицер, тут не война, тут каждый умирает в одиночку. Это свербело, как заживающие руки. Уже тогда было ясно видно, чем всё это кончится для него. Нарочно не ищет постоянного места или не имеет возможности его получить, нигде надолго не закрепляется, не знаю и не моё дело почему, а значит, что это будет - болезнь, ранение, просто невезение и несколько слишком холодных ночей...дело случая.
- Ага, - задувает в ухо ветер и шершавым языком лижет щеку, добирается до шеи. - Ага, договаривай. Ты знаешь, как кончится эта игра. Для каждого из вас.
Появившиеся мои подопечные развить эту мысль не дают… вот и славно… Последним выходит Хэй, его коротко о чем-то спрашивает старший, мой напарник отвечает коротким солидным кивком. Надо же, быстро они спелись, удивление мое еще больше чем замерзание. Стоят и ухмыляются, а Хэй рассеянно берет с угла снег неутоптанный и перекидывает снежок из руки в руку. Младший из воров улыбается еще шире, но как-то недобро и затем говорит:
- Прям на это месте? Не заливай.
- Хоть сейчас, - продолжает Хэйхачи непонятный мне разговор, снежок в его руках тает, а я только-только собрался с духом прекратить этот балаганчик. Хэйхачи коротко глядит на меня, и, осознав, к чему дело идёт, примирительно складывает ладони горстью, и делает шаг мне навстречу, явно намереваясь сорвать воспитательный момент в зародыше. Троица работников воровской гильдии смотрит заинтересованно, улица пуста как по заказу. В игрушки мы, что ли, играем?
- Какие могут быть игрушки? – Хэйхачи отзывается на мое невысказанное возмущение вслух, глаза, как всегда прищурены, но кому он это сказал? Он улыбается, но почему так криво? И почему я примерз к месту? Четыре, три, два шага разделяют нас, я действительно примёрз к месту, я абсолютно равнодушный наблюдатель. Так оно и бывает. Что-то в тебе еще лихорадочно перебирает варианты, ум сковывается этой круговертью, за мгновение можно почувствовать легкий сквознячок поутихшего ветра, теплое дыхание от стены, взблеск далекой звезды где-то за клочковатой тучей, все звуки, виды, запахи охватывает внимание, чувства спутаны и тело влечет одновременно во все стороны, а значит – оно неподвижно. И что-то в тебе еще может успеть рассмеяться: вот и все.
Холодные брызги стекают по щекам. До меня постепенно доходит беззвучный смех, воровской подмастерье даже хлопает себя по коленкам.
- Сказали же, что могу, вот, пожалте, замочил, - Хэйхачи совсем рядом, голос его не изменился, но они не видят его лица, а я вижу, в нем смеха нет. Для них он всего лишь плеснул мне талой воды в лицо. Но я-то знаю, что он только что сделал. Он меня убил, даже не ловкостью или умением, движение я заметил, это не трюк. Но мой противник полвздоха назад проявил настолько сильное намерение убить, что я оказался совершенно к такому не готов. Окажись у него в рукаве нож и возжелай он моей смерти – и я уже мертв. Я проиграл.
Теперь мы идем с Хэйхачи рядом:
- Господа шутники интересовались, смогу ли я замочить нашего главного. Этого хватит?
- Вполне, вполне, - кивает старший из воров. – Знатно замочил. Аж капает.
- А говоришь, мол, не сидел!
Чтобы отвлечься от неприятных мыслей о том, насколько сильно я оказался не готов, смотрю налево: ну подмастерье подмастерьем, ну лопух лопухом в этой своей волосатой парке и лётном шлеме. Отмахивается, мол, боги от тюрьмы миловали. Мастеровой. Свой парень. Вот эти трое видят его насквозь.
- Надеюсь, ты не в обиде.
А я так до сих пор ни черта не понимаю. Удар у него до сих пор не слишком расторопный, хоть и сильный, но этот резкий переход от полнейшей расслабленности к тому старому, памятному… И я разбазарил себя и своё внимание по сторонам, уже которую неделю этим занимаюсь, теряюсь в мелочах и теряю форму. На чем и сгорел. И слышу тихое:
- Полегчало?...
- Потом рассчитаемся, - и тут опять теряюсь, не знаю, как поступить… ночь вокруг, ночь… но мне, помимо досады, и вправду почему-то стало легче.
…То ли темнота переменила оттенок, то ли это что-то из области запахов, но ясно, что уже глубоко заполночь, и это последний наш пункт. Узкая улица, много лавок, торчащие пороги, сверху подслеповатые окошечки. Обычное дело – главная дверь внутри тамбура, наружная – не в счет, но внутри возятся подозрительно долго. Хэйхачи в это время стоит рядом, шарит по раздувшимся своим карманам, при ходьбе от него иногда доносится нежно-мелодичное серебряное побрякивание. Сейчас он снова перетряхивает добычу, и поглядывает в сторону лавки скобяного товара с беспокойством. Один раз, другой, затем, тихонько вздохнув, сам идет вовнутрь. Поскребывание отмычки в замке и возня стихают удивленно, затем шепоток, снова возня, я слышу тихое «отойди», а дальше уже ничего не слышу, потому что со стороны поперечной улицы кто-то идет.
Стою. Затем резко присвистываю. Крысиное барахтанье в темном предбаннике стихает, свет узкого воровского фонарика не мелькает. Снова стою. Наружная дверь лавки скобяного товара захлопывается. Шаги в потемках превращаются в смутную фигуру, в толстой одежке и широкой шляпе. Я продолжаю стоять неподвижно, прислонившись к холодной жестянке предбанника. Прохожий чуть замедляет шаг, заметив меня, шляпа чуть приподнимается, поворачивается в мою сторону, опускается. Проходит он, глядя себе под ноги, и все же отклонившись от своего прямого маршрута в сторону небольшой, огибающей дуги. Изнутри жестянки доносится глухое «крак» и треск, короткие и довольно громкие. Я смотрю вслед прохожему, но он не оборачивается. Хорошо, нашелся хоть один умный человек…
… На порог выходит Хэйхачи, не выходит, а скорее выкатывается, очень даже шустро.
- Ходу, ходу!
И поясняет уже после того, как мы оказались за обшарпанным углом:
- Сказал же я, ничего там под половицами нет, так ведь нет! Пока вскрывали, хозяев разбудили… Так я и свалил, пока меня не видели…
Хозяев разбудили – это плохо. Но может быть хуже, если:
- Деньги? – спрашиваю я.
- Наша доля вся, еще в начале забрал.
- Зачем нашумели? – вопрос бессмысленный, дает знать о себе усталость.
В ответ мне улыбка, тоже утомленная и чуть истерический смешок:
- ЗамОк хорош, петли подкачали. Говорил же давеча хозяину – давай всю дверь поменяю, так он уперся, жадюга… лучше б засов поставил…
Давеча? Хозяину? Замок?
- Замок. Ты. Ставил?
Делать из меня дурака третий раз за ночь – это его приём. Впору собственное додзё открывать, с таким великолепным приёмом.
- Ага, - звучно чихает он и утирает нос. – Ты всё верно понял. И где выручку прячет, вообще-то тоже знаю. Не поверили мне, что там вся, зря, выходит, запалятся теперь…
В предрассветной холодной мгле, оскальзываясь на подмороженных ледком камнях, мы спешим к той щели в заборе, где на ночь он оставил свой меч. «Наша доля», ну надо же…
- Это их дело. А наше дело теперь, - странно произносить слово «наше», - Как следует поесть и поспать.
- Волшебные слова произносишь. И где это? – меч его снова упакован в мешковину, снова закинут за спину.
Я говорю, где. И получаю в ответ удивлено раскрытые глаза и скептическое:
- Господин Мияшида, я уважаю вас как воина и боевого товарища, однако позвольте младшему по званию судить о вещах низменных с опытом знатока. И сей опыт подсказывает, что в данном случае перлы вашего красноречия оказались растрачены совершенно впустую, ибо были брошены прямо-таки во вселенскую пропасть, в которую вы вознамерились не только кинуться с головой, но и вовлечь меня. Но бросить вас было бы противно чести самурая. Поэтому я сопровожу вас, и мы вместе в очередной раз убедимся, что мудрость веков непогрешима. А она гласит, что в бардаке* с раннего утра, может, еще и можно выспаться, но ни с утра, ни вечером, ни ночью, ни в праздники, ни в будни там не могут хорошо приготовить ничего сложнее гречневой лапши!
Конец эпизода.
(* - слово уоптреблено в его первоначальном значении. А почему в борделе можно хорошо пропитаться, и о том, как Хэйхачи нашел себе работу, и как К. стал охранником, и про Горобея, и откуда у Хэйхачи теру-теру-бозу, о цементе и о большой любви, про все-все это я, может, и напишу, но все это потом... потом...).
Благодарю за внимание и время, потраченные при прочтении данного текста! Автор будет очень благодарен, если вы оставите какой-никакой отзыв.
Отредактировано chibi-zoisy (09-12-2009 09:32:40)
