2.
Я недолго восторгался войной.
Очень скоро до меня дошло, что вся прелесть воинского мастерства состоит в его оттачивании на каких-нибудь снопах. Приятно тренироваться в прохладе и безмятежности раннего утра, а потом превращать свое копье обратно в изящную тросточку.
Но нет ничего хорошего в том, чтобы размахивать оружием посреди грохота взрывов, когда вонь горящей плоти не дает дышать, и ты гадаешь, не дымишься ли тоже.
Я знал людей, которым это нравилось – таких в моей эскадрильи насчитывалось не меньше половины, и они все до какой-то степени были мехами. У нас мало кто отваживался целиком переделать себя в железку, но те, кого мне приходилось убивать каждый день - копьем или орудиями истребителя, были роботами. Когда их разрезал лазерный луч или катана, вытекала какая-то жидкость…
Кровь хлестала из моего предплечья. Из того самого, где только что находилось левая рука. Тела я не чувствовал, может, и к лучшему, потому что если из плеча торчит голая кость – надо же, какая белая – невольно порадуешься, что ничего не ощущаешь.
Полковник Щимада Камбей тащил меня на плече, придерживая одной рукой, а в другой была катана – ей он прорубал себе дорогу через хаос боя.
Я едва дышал, воздуха не хватало, да еще кругом клубился дым. Горел Красный Паук, которого мы все-таки сбили прежде, чем к противнику прибыло подкрепление и разнесло в клочья наш истребитель. Заодно с моей левой рукой.
- Щичи, ты как? Потерпи еще немного, мы уже почти у медицинской палатки!
Камбей кричал, но я, полуоглохший, контуженый, все равно едва слышал его.
Так я и вырубился. Не знаю, каким чудом Камбею удалось дотащить меня до палатки медиков через весь этот ад. Мне рассказали потом, что наша эскадрилья была полностью уничтожена. Полковника Щимаду Камбея тоже ранили, но не слишком серьезно, и он сразу же вернулся на фронт – там армия теряла крепость за крепостью, рубеж за рубежом, а Камбей все равно планировал новые и новые контратаки.
Я же залег в госпитале. В палате нас было трое, и, глядя на своих соседей (не помню уже их имен), я все больше утверждался во мнении, что война, может, и хорошее занятие, но не для меня. И не для тех двоих тоже: у одного не было обеих ног до колена – поработал полумесяц; другой обгорел так, что из-под повязок не выглядывало ни кусочка кожи. Он все время молчал, и, наверное, очень хотел умереть, как и его безногий сосед, в бреду просивший прикончить его.
От них я отличался тем, что не хотел умирать, и, наверное, поэтому очень быстро поправлялся. Хотя мне тоже было больно, даже очень – когда ныли кости несуществующей руки, когда хирурги сращивали мои уцелевшие нервные окончания с цепями многофункционального протеза, когда я учился пользоваться новой металлической частью себя самого. Теперь-то я понимал, почему механические самураи часто сходили с ума – от боли.
Медсестра говорила, что Камбей заходил несколько раз, пока я валялся без сознания. Через два месяца, когда медики сочли меня вполне оправившимся, Полковник явился с каким-то свертком. Я сразу понял, что он пришел за мной.
Снова на войну. Честно говоря, к тому времени я уже возненавидел ее, но госпиталь был ничем не лучше. Смерть и страдание царили и там, пусть без грохота орудий и свиста катан.
Камбей положил сверток на кровать. Я уже не валялся под одеялом, а сидел в позе лотоса поверх гладко заправленного покрывала. Новая униформа, что же еще это могло быть.
- Наконец-то эти садисты разрешили тебя забрать. Мне срочно нужен пилот на флагманский истребитель. Ты ведь еще не разучился летать?
Я смотрел на Камбея. Ужасно рад был его видеть, пусть даже он выглядел как зловещий призрак самого себя: осунувшийся, с жуткими кругами под глазами. Видимо, ночами он не спал, а искал какие-то еще возможности выиграть эту войну. Или хотя бы одно сражение.
- Хоть сейчас за штурвал! – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало убедительно. Камбей, кажется, поверил. Улыбнулся только глазами. Его губы улыбка всегда обходила стороной.
Из госпиталя мы отправились прямиком в штаб, а оттуда – на базу новой эскадрильи, которой командовал Камбей. Почти до самого озера подле аэродрома нас подбросила на загривке одна из наших мех, но оставшуюся дюжину километров предстояло пройти пешком.
Я радовался возможности прогуляться. Двор госпиталя чем-то напоминал выгон для скота, и прогулки там отравляло поистине скотское чувство обреченности, которое исходило от ковыляющих среди редких кустиков инвалидов. Молодых инвалидов, вроде меня.
Камбей рассказывал, что готовилась новая операция. Тогда еще никто не понимал, что все это являлось лишь последними попытками командования что-то доказать, возможно, самим себе. Войну уже проиграли обе стороны, позабыв, для чего ее начали.
Территории, послужившие половину столетия назад яблоком раздора, давно были сожжены и щедро посыпаны оплавленными остовами гигантских роботов. Крестьяне, целыми деревнями умиравшие от голода, отдавали последний рис на снабжение армий, поглощенных взаимоуничтожением.
Победа, поражение… это всего лишь иллюзия, на самом деле, главной целью войны стало уничтожение ее участников. Самураев. Тогда, шагая по пыльной дороге рядом с Камбеем, человеком, который был для меня и командиром, и учителем, и даже немного отцом, я не понимал всего этого. Как и Полковник.
Мы оба считали, что сражаемся за что-то важное. Хотя Камбей, думается мне теперь, ненавидел войну еще больше моего. Мы все-таки часто разговаривали о сражениях.
Да, победить или проиграть тогда – значения не имело, но Камбей не понял этого до самой своей смерти, утешая себя тем, что хоть одну битву – со Столицей - он все-таки выиграл, и она была в его жизни самой главной.
Мы шли по степи, а над нами то и дело проносились истребители. Мне пока что не хотелось их замечать – жаль было расставаться с иллюзией мирного дня.
- Не болит? – Спросил Камбей, коснувшись моей новой руки.
- Немножко. А так, гораздо лучше прежней. Главное не забывать, что она холодная и жесткая.
- Да, вижу, ты поправился. Я рад, мне тебя не хватало. Тот пилот, которого прислали на замену, никуда не годился.
- А теперь он где?
Камбей промолчал. Понятно, пилот уже долетел до Мейфу. Настроение портилось, но я упорно не давал себе окончательно скиснуть, ибо в нашем партнерстве с Камбеем имелась одна маленькая особенность: он всегда был склонен к депрессии, а я добровольно взвалил на себя обязанность делать все, чтобы полковник окончательно не опротивел самому себе.
Я зависел от него как от командира, как от старшего, более опытного товарища, а он зависел от меня как от единственного эффективного лекарства против своей депрессии.
Да, Камбей был гениальным полководцем. С этим соглашались даже вражеские генералы, когда несли чудовищные потери в спланированных им контратаках. Но в войне, целью которой являлся проигрыш обеих сторон, его гений, скорее, был проклятьем.
Молодой офицер вроде меня, не мог объяснить человеку, на добрый десяток лет старше себя, истинной причины поражений, потому что не знал ее. Зато он мог сесть с ним рядом на остывающем крыле истребителя, когда одно сражение уже закончилось, а до следующего еще есть догорающий вечер и исколотая кострами ночь. Мог осторожно коснуться его плеча в знак дружеской поддержки. Мог выслушать, мог нести оправдательную чушь в ответ. Мог сыграть на шамисене, даже с этой металлической рукой. Одним словом – все, только бы утешить его истерзанную самобичеванием душу.
- Щичи, нам не выиграть завтрашней битвы, – сказал Камбей.
Был вечер перед сражением. Такие вечера всегда особенные. Окружающий мир кажется до боли ярким, будто бы кричит: посмотри на меня, ты завтра можешь умереть, посмотри, и запомни, как красиво вокруг!
И я смотрел на поле, за которым ртутью поблескивало озеро. Ночь приходила с гор – они были по обе стороны, высокие, фиолетовые.
- Завтра мы, скорее всего, умрем, – продолжил Камбей.
- Значит, пока можно насладиться красотой этого вечера. Разве нет?
Он согласился. Надолго замолчал, созерцая озеро. Впрочем, видел он его или нет, не знаю. Мне самому было и хорошо и тревожно - уже успел отвыкнуть и от сражений, и от Камбея, и от этих вечеров перед боем. Хотелось что-нибудь сделать, ведь просто проиграть бой и собираться в него, зная, что будешь побежден, вовсе не одно и то же.
Я прекрасно понимал, каково было Полковнику. Странно называть его теперь Полковником, странно вспоминать. Как будто снова переживаю все, как оно и происходило, хотя должен был, по идее, смотреть сквозь призму житейской мудрости или… Мне снова двадцать три? Пусть так.
Становилось холоднее, с озера дул влажный, пахнущий водой ветер. Пришлось поплотнее закутаться в шинель, хотя днем я в ней задыхался.
Теперь солнце зашло, и главным источником тепла оказался я сам – на какую-то там пятую или шестую часть металлический и холодный. Еще было короткое крыло истребителя, не успевшее остыть. И был Полковник, которому лишь гордая выправка не давала скорчиться под тяжестью мрачных дум.
В тот момент я еще очень хорошо осознавал, что делаю. Слегка приобнять боевого товарища, что может быть естественней? Тем более, и до того вечера не раз доводилось прибегнуть к сему безотказному методу борьбы с камбеевской депрессией.
- Камбей-сама, я пойду с вами в любую битву.
Камбей усмехнулся. Не было в этой усмешке ничего веселого, одна только бесконечная тоска.
- Жаль, – зачем-то сказал он, а потом бережно (как будто все еще сомневался, в порядке ли я) отодвинул меня и развернул к себе лицом.
У меня был металлический налобник со знаком нашей дивизии. Камбей снял его. Я уже не понимал, что происходит, но если полковнику нужно было распустить мои волосы, не мог возражать
Вот так всегда – в минуты, когда твое сердце готово выпрыгнуть из груди, и вообще не знаешь, что делать, и чем, черт возьми, это закончится, хочется запомнить каждую подробность, а видишь лишь смутный образ, и тот, скорее, создан твоим воображением.
Так было и со мной. Запомнил только какие-то обрывки. Полковник распускал мои хвостики, расстегивал на мне форму… а ведь он даже не спросил согласия, хватило и того неловкого первого шага, который я сделал по неосторожности.
Металлическая рука жутко мешала. Я не знал, куда ее девать, холодную и неприятно-скользкую, все боялся нечаянно прикоснуться ей к коже Камбея. Это мерзко, думал я про свой протез, но, к счастью для меня самого, все происходящее мерзким не находил.
Это было… хорошо, хотя теперь уж не знаю, в силу того, что я верил в необходимость своей жертвы, или потому что Камбей оказался, скажем так, достаточно опытным в подобных делах.
До меня дошло гораздо позднее. Камбей ушел в штаб, а я сидел в кабине истребителя и проверял системы. За обзорным экраном уже обозначился рассвет, до начала операции оставалось чуть меньше часа. Нужно было очистить свое сознание, думая только о битве и о смерти, как полагается настоящему самураю. Для того, можно сказать, и вызвался лично проверить навигационную систему.
Только вот вместо чистого и какого-то неопределенного образа собственной Смерти, у меня перед глазами прокручивался фильм из обрывков прошлой ночи. Мой налобник, потом обнаружившийся возле шасси истребителя. Жуткий шрам на груди Камбея с белыми следами неумело наложенного шва по краям. Кровоподтек на его плече, в том месте, где я все-таки умудрился полоснуть своими железными пальцами. Кровь? Кажется, моя, прокусил губу. Его кожа, очень горячая, и моя – такая же, покрытая липкими капельками пота. А он не потел. Совсем.
Я думал, что был слишком неловким. Неопытным, что ли… Потом еще начал вспоминать, как Камбей помогал мне одеться, а я чувствовал себя виноватым только потому, что его лицо, за исключением, может быть, редких моментов, так и оставалось несчастным.
- Доброе утро, Капитан!
Я не сразу сообразил, что обращаются ко мне. Мало того, что жутко хотелось спать, так еще и разум целиком был поглощен запоздалыми мечтами об уже случившемся.
Но не отменять же операцию. Пришлось отправить канонира за зеленым чаем.
Перед вылетом мне удалось, по крайней мере, сконцентрироваться. Чтобы сохранить это драгоценное состояние, я старался не смотреть на Камбея, хотя он с невозмутимым видом расхаживал вокруг, перекатывал в руках чашку без чая, раздавал какие-то указания механикам, гонял туда-сюда штабных…
Для меня снова началась война. Мы, действительно, проиграли этот бой, но было еще много других, и были еще вечера, которых я и ждал, и боялся даже больше, чем опасных операций.
А война сходила на нет. Мы безнадежно проигрывали. Капитан Шичироджи обзавелся еще двумя или тремя неопасными ранениями, и однажды даже попал вместо врача к механику, попытавшись использовать свою левую руку вместо аркана для Красного Паука.
К таким вещам со временем привыкаешь. Новобранцы (хотя их становилось все меньше) в ужасе таращились, когда я, радостно улыбаясь, зажимал очередную кровоточащую прореху в собственном теле. Наверное, они думали, что я люблю войну.
Нет, войну я не любил. Если и было в ней что-то хорошее, так только вечера с Камбеем. Наши особые отношения, продолжавшиеся до обороны Проклятой крепости.
Когда от прямого попадания главного вражеского орудия обрушились стены, меня едва не убило. Во рву, придавленный древними затхлыми плитами, я слушал скрип собственных костей, который был громче канонады. Следующий взрыв немного сдвинул завалившие меня камни, и я выполз, потратив на это последние силы. Долго пролежал среди трупов, мало чем от них отличаясь.
К вечеру Проклятая крепость пала. Вражеская эскадрилья садилась прямо на башни, заваленные телами. Только чудо спасло меня от огня двигателей. Дождавшись, пока пилот ближайшего истребителя уйдет, я заполз в кокпит. Как-то ухитрился взлететь…
Что было дальше, не помню. В следующий раз я очнулся уже в «Светлячке».
Я и Камбей. Вернее, Камбей и я. Что тут еще можно сказать? После войны нам снова суждено было встретиться, но прежние отношения не вернулись. Да и не нужны они были тому излишне практичному человеку средних лет, в которого я успел превратиться.
Мои воспоминания напрочь отравлены цинизмом. Хотя цинизм ли это? Как получается, что человек, которого ты больше, чем обожаешь, становится тебе почти противен? Наверное, точный ответ знает Кацущиро, спросить бы, да парень (нет, уже давно совсем взрослый мужчина) сгинул где-то на полях иноземных сражений. Его не видели даже в Канне, куда я прошлым летом совершил последнее паломничество.
Наверное, некоторым историям лучше заканчиваться на определенной точке, критической, чтобы они не зарастали пылью в ящике твоей памяти. С Камбеем так не получилось.
С Кьюзо все было иначе.
