Глава 1.
Эпизод минус первый.
Скрытая надежда.
«Ежели ты не баклан,
Чтоб троллЮ на ужин не достаться,
Чтоб на паучиху не нарваться,
И врагу в "загадки" в пух и прах не проиграться,
Должен ты составить план».
Из шмюзикла «Несуны» по мотивам ВК
О.Леденев, А.Ленский, А.Балаев.
В этот не ясный, но солнечный день все явно было настроено против Уке. Равно как и в предыдущий, не более ясный и солнечный. Так же, как и в предшествующий ему... Вернее, солнечные дни в этом унылом мрачном мире были большой редкостью, но для Уке даже редкая возможность видеть солнечный лучик, вдруг проскользнувший между плотных облаков, немного облегчала непомерную задачу его существования – как-нибудь прожить еще один день. Желательно, не получив слишком много тумаков, подзатыльников и наставлений от «по-отечески благонамеренного», а в последние дни так вообще как с цепи сорвавшегося, Аямаро…
Сегодня солнце и впрямь, наверное, сошло с ума – оно вовсю сияло в небе, чего не было уже лет пять, не страшась никаких тучек, а, может быть, просто хотело немного подсластить горькую пилюлю все людям на этой земле, и в особенности Уке, день которого начался как нельзя хуже. То есть, еще хуже, чем он начинался обычно.
Невезение было преданнейшим спутником Уке всю его недлинную и очень безрадостную жизнь. Что бы он ни делал (и даже когда он вообще ничего не делал), его затеи были обречены на провал – было ли это маленькой детской радостью вроде игры с машинкой, простой попыткой стащить на кухне пирожок вне очереди, припрятать его понадежнее, чтобы никто не заметил и не отобрал (бедный Уке ужасно любил сладкое, но в этом его строго ограничивали), выскочить на минутку на балкон - подышать более свежим воздухом, или просто дойти от одной комнаты родительского дворца до другой. На него постоянно что-то падало, опрокидывалось, набрасывалось, наскакивало, и неизменно кусало, он сам каждый день ронял (и разбивал) ценные и хрупкие вещи; как только он выходил на улицу, все черные кошки в городе сбегались, чтобы длинной черной вереницей заслонить ему дорогу, лужи всегда подворачивались самые глубокие, даже если выглядели мелкими, острые углы так и норовили оставить ему синяк на память, а цепкие ветви рвали одежду и оставляли неприятные царапины. И это не говоря уж о том, как «ласково» относились к нему почти все без исключения знакомые и даже незнакомые люди, самым «добрым» из которых был родной отец Уке. По большому счету, ему крупно не повезло вообще появиться на свет в этом захламленном, перенаселенном, болезненном и антиэкологичном мире... Спасибо хоть за то, что с телом и мозгами от рождения проблем не было
К несказанной радости ослабшее некоторое время назад невезение Уке нынче утром снова приняло критические обороты. Накануне внезапно накатила бессонница, которая в принципе не способствует хорошему настроению, а после того, как Уке провалялся без сна часов до 5, проснуться в положенные внутренним дворцовым распорядком 7 было невероятно трудно, впрочем, было трудно даже понять, на каком он свете в данный момент и как его зовут. И именно в это злополучное утро как будто сговорившиеся будильники (а у Уке их было несколько – специально на случай, если вдруг после первого звонка он не встанет) напрочь отказались звенеть, отчего проснулся Уке не от противного перезвона (несомненно, и самая приятнейшая мелодия в устах будильника становится казнью господней) своего личного будильника, и даже не от отвратительной записи голоса его отца на будильнике официальном, фальшиво напевающем на мотив гимна страны претенциозное «Вставай, сын мой, нас ждут великие дела!», а от еще более противной рожи своего личного телохранителя (и мучителя) Тессая и ведра холодной воды, который тот вылил на Уке. Обычно к моменту появления в его покоях Тессая Уке был уже на ногах, одетый и готовый к новым неприятностям. Сегодня, пока юноша лишние четыре с половиной минуты соображал, где его руки и ноги и как их собрать, Тессай получил-таки желанную возможность выместить на подопечном свое неизменно злобно-пакостное настроение.
«Ооох, ну что за дурак!.. Неужели не мог придумать ничего пооригинальнее ведра воды?!»
Правда, более жестокий и оригинальный метод не смог придумать и сам Уке, пока мрачно стягивал мокрую пижаму, попутно с трудом роясь в ворохе разных тряпок, которые называются одеждой, и стараясь не обращать внимания на угрюмую физиономию Тессая, после применения особо жестокого пробуждения просто лучившуюся удовольствием.
Когда он, наконец, оделся, на завтрак идти было уже поздно – ненавидевшая Уке всеми фибрами своей душонки главная повариха незамедлительно бросала предназначенные ему на сегодня яства в миски ненаглядных батюшкиных каких-то там заморских борзых, если юноша опаздывал хоть на секунду – весь день его был довольно жестко расписан, и перекусить в иное время из-за той же «доброй поварихи» было просто невозможно. Она не считалась ни с убытками (Аямаро сына недолюбливал, но кормил все-таки хорошо, даже можно сказать, богато), ни с тем, что, вообще-то, ей могло за это здорово достаться. Изо дня в день Уке страшно нравилось ее бесить своим приходом ровно в последнюю минуту, когда она предвкушала уже свою победу. Сегодня же голова его заявила о полном нейтралитете к его жизни, а тело отказывалось подчиняться. Он потерял лишние минуты, делая невероятные усилия, чтобы просто умыться и одеться, попутно пытаясь сообразить, что сегодня за день, какие ему предстоят занятия и прочие малоприятные мероприятия. Спрашивать у Тессая было делом неблагодарным, поэтому, в конце концов, Уке просто посмотрел на часы, вздохнул, и, даже не пытаясь направить свои стопы в сторону кухни, медленно побрел на поклон к отцу.
Эту процедуру Уке тоже не любил. Глупая традиция каждое утро свидетельствовать отцу о том, что оно доброе, а каждый вечер желать спокойной ночи, и получать от него благословление на отход ко сну – было делом столь же неблагодарным, как и беседа с Тессаем. Только если второго можно и нужно было избежать, то первое каждый божий день дарило ему счастье видеть распухшее и помятое лицо только что пробудившегося правителя Когаке (после неизменной плотной трапезы перед сном, а так же в перерывах между сном). К тому же это отнимало слишком много времени – отец никогда не считался расписанием Уке, хотя сам же больше всех ратовал за его неукоснительное исполнение в каких-то благотворных целях, а уж если он был не в духе или его что-то волновало – он имел привычку не только завтракать в постели, но и после этого (или во время) читать различные деловые бумаги и письма, – то с «вежливостью королей» можно было распрощаться навеки. Аямаро заводил разговор на волнующую его тему, обычно требуя от Уке лишь скромного поддакивания, нежели полноценного участия. Юноше оставалось только стоять, с тоской поглядывая на отцовские раззолоченные швейцарские часы с пузатыми ангелочками («И где он только умудрился достать этот пошлый раритет?»), да в нужные моменты согласно кивать. Разумеется, Уке доставалось, когда он после этого приходил на занятия на час позже, а еще больше ему доставалось от папеньки, когда тот об этом узнавал – а узнавал он непременно – Тессай был обязан докладывать ему обо всем, что происходит с сыном, и делал это, надо сказать, с большим удовольствием, зачастую расставляя акценты в своем повествовании в нужных ему местах.
Однако, даже обычная, неприятная, но не смертельная беседа с Аямаро сегодня переросла в настоящий Армагеддон.
«Это все вспышки на солнце... Не иначе...» - в отчаянии думал Уке, стараясь не кривиться и не жмуриться, в то время как отец, встав на цыпочки, прямо в лицо ему изливал поток такой неизысканной брани, к которой почти невозможно было привыкнуть, даже если частенько слышишь ее. Затем, красный как помидор, отец, размахивая кулаками, принялся выделывать по комнате пируэты, казалось бы, немыслимые для человека его комплекции – и все это время он ни на секунду не закрывал рта, обрушивая на Уке страшные проклятия до десятого колена, казни Египетские, призывая на его голову гнев всех ведомых ему богов, неисчислимое количество самых мучительных смертей и вечные муки в Аду. Понять, что он говорит конкретно, впрочем, было очень трудно – он ревел, как дикий зверь, вернее, чрезвычайно громко и нечленораздельно пищал, так что Уке оставалось только сделать виноватое, но очень раскаивающееся лицо – авось, как всегда, это немного смягчит отцовский гнев, и ожидать своей участи, пока Аямаро в неистовстве описывает вокруг него замысловатые петли и восьмерки. Он даже не успел понять, в чем его обвиняют на этот раз, как неожиданно отец схватил любимые швейцарские часы и запустил ими в сына. Сын, не успев удивиться, инстинктивно дернулся в сторону и почти увернулся от этой огромной тяжелой штуковины, получив лишь несильный скользящий удар по руке. Его осыпал фонтан драгоценных осколков, и в то же мгновение краем глаза Уке увидел летящие в него новые снаряды, - кажется, это были раритетные китайские вазы, - недолго думая, он опрометью бросился к двери в коридор.
Со всей возможной прытью Уке пересек хитросплетенную сеть помещений Дворца и пулей выскочил на улицу. Если бы Аямаро послал ему вдогонку своих телохранителей, бежать, в общем-то, было бы бессмысленно, но их в отцовской спальне почему-то в момент скандала не оказалось, что, несомненно, стало приятной неожиданностью.
Погони не было, так что Уке сбавил скорость, тем более что приходить на каллиграфию раньше времени не было никакого желания, попутно пытаясь сообразить, за что же отец вознамерился его сегодня убить. Что Аямаро действительно хотел его убить или, по крайней мере, тяжело ранить, у юноши не было никаких сомнений, потому что, не смотря на степень натянутости отношений с отцом, до прицельного метания тяжелых предметов еще никогда не доходило. Вроде бы, никаких провинностей такого грандиозного масштаба за Уке не водилось с тех пор, когда он пятилетним мальчишкой от чистого сердца экспромтом нарисовал папе подарок на день рождения – его портрет. Портрет получился на удивление похожий, настолько, что даже телохранителей Аямаро проняло – они ржали целый час, тыча в него пальцами, после того, как портрет был-таки обнаружен. А обнаружен был он весьма своевременно. Дело в том, что совершенно случайно портрет оказался нарисован на страшно официальном письме самому Императору, и его в таком виде чуть было не отправили адресату, но вдруг зачем-то решили перепроверить. Конечно, потом во дворце творилось что-то совершенно невообразимое, пострадал не только бедный Уке, горестно недоумевающий, из-за чего весь сыр-бор, но и вся прислуга, от низов до верхов. Сына Аямаро лишил всех игрушек и организовал для него что-то вроде индивидуальной колонии для несовершеннолетнего преступника строгого режима, всем остальным досталось меньше: кого понизили, кого побили, и всем поголовно значительно урезали зарплату. После этого случая вход в кабинет отца для Уке был заказан пожизненно, а половина прислуги страстно возненавидела сына правителя, считая его корнем всех своих бед.
Юноше даже стало немного страшно. Он никогда не видел отца в таком состоянии и даже не знал, что тот способен на подобную ярость. Аямаро был беспринципным жуликом, торгашом, готовым заложить свою душу в обмен на золото, он бывал жадным напополам с расточительностью, никогда не говорил правды, не знал что такое совесть и раскаяние – их он продал еще в младенчестве за шоколадку, но все же, не смотря ни на что он был так же человеком умным и рассудительным до дотошности. В руках у него все горело, дела делались, богатство и власть росли не по дням, а по часам, противники мерли как мухи на липучке... Нелюбимый сын занимал, тем не менее, в его планах главное место – ведь именно он должен был унаследовать власть в Когаке, и стараться по мере сил не развалить его и всю теневую империю Аямаро.
И вот теперь нелюбимый сын едва увернулся от направленных в него десятикилограммовых золоченых часов. Значит ли это, что отец решил удалить его из своих планов, как часто собирался? Уке не пытался радоваться тому, как легко отделался, потому что если уж отец решил его достать, он сделает это обязательно.
Нет, Уке отцовской мести не боялся. Вряд ли его собираются судить и казнить за государственную измену, а пинок под зад в направлении улицы юноша воспринял бы чуть ли не с радостью – так ему хотелось обыкновенной человеческой самореализации в этом бескрайнем, не очень прекрасном, но все-таки свободном мире. Немного печалило, как всегда, что ему в жизни не досталось родительской любви и понимания. Мать умерла, когда ему было два года, а отец...
«Да, мне хотелось бы, чтобы папа меня любил... Он лживый и бесчестный, но все же мне бы хотелось, что бы у меня была хотя бы половина семьи... Наверное, это, как и многое, я не заслужил в своей жизни. Не знаю, почему...»
Он мог бы, конечно, попытаться бежать. Мог бы попытаться достичь желанной свободы. Это, конечно, сулило весьма крупные неприятности, вплоть до неминуемой в этом случае казни. Не то чтобы он трусил перед лицом столь грозных опасностей, и не готов был идти до конца. Нет, просто он давно уже опытным путем и многочисленными шишками доказал себе, что невезение ни за что не отпустит его из своих железных лап, так что если и сбежит он, то добежит, максимум, до черного хода на задний двор, а дальше... дальше его поймают и будут делать что-то очень неприятное. Но даже и не в этом была главная загвоздка. По правде говоря, не смотря ни на что, Уке чувствовал большую ответственность, лежащую на его плечах в связи с титулом наследника правителя Когаке, и не мог просто так взять и забыть о ней, принести в жертву собственным амбициям. Все-таки сменить отца на троне был его долг от рождения, и Уке сделал бы это. Не из большой любви к власти, а из внутреннего чувства справедливости и правильности происходящего. К тому же только так он смог бы помочь многим людям, населяющим Когаке.
За этими мрачными думами он даже не заметил, как его нагнал Тессай. Уке запоздало удивился, что его не бьют, не хватают за шкирку и не тащат во Дворец, но так и не решил, можно ли это считать добрым знаком. Спрашивать у телохранителя, в чем суть дела, юноша не собирался, так что оставалось ему просто отложить страхи и сомнения до более уместных времен, и топать в свою элитную школу каллиграфии.
Обычно, шлепая по лужам, Уке практически не смотрел по сторонам, стараясь не замечать редких прохожих (он никак не мог научиться не стесняться своего глупого вида) и особенно мрачного сопения Тессая за спиной. Телохранитель таким образом давал понять, что не горит желанием куда-то тащиться, но наследнику Аямаро, пусть даже нелюбимому, следует посетить предписанные папенькой занятия по каллиграфии и живописи – надо же нерадивому сыночку хоть чем-то полезным заниматься, - поэтому он, благородны и верный Тессай, делает нерадивому наследничку такое преогромное одолжение.
«Эх... Нанял бы мне лучше преподавателя по военному делу, ядерной физике, программированию или, на худой конец, дипломатическому искусству... Нет, я, конечно, и сам могу, но сколь было бы проще, а главное, полезнее...»
Пока они с Тессаем пробирались сквозь лабиринт городских улиц, в пику зловещим утренним событиям неожиданно выглянуло солнце, согрев и ободрив приунывшего Уке, а к обеду дело и вовсе пошло почти отлично. Сегодня он всего лишь один раз опрокинул чернильницу, конечно, испортил напрочь свой нерожденный шедевр и еще парочку учительских – положенных ему в пример. Ему знатно досталось – сенсей был человеком недалеким, но чрезвычайно гордым собой («Ну почему именно он? Почему мне всегда так невезет?...»), зато бумага его свитков отлично впитала тушь, и теперь юноша шел домой относительно чистым, а густые волосы (все же иногда и от папенькиных вкусов есть какая-то польза) надежно скрывали алые припухшие уши.
«О Небо, какой позор!! В мои годы меня таскают за уши!.. И кто?.. Какой-то нелепый, но проворный старикан! Позор. Ну почему, почему мне хотя бы немного нельзя заняться боевыми искусствами?! Ненавижу этого колобка!..»
К сожалению, и самых маленьких пятен, так же, как и их полного отсутствия, было достаточно, чтобы отпугнуть прохожих – конечно, Аямаро не слишком скупился, одевая сына, но полностью игнорировал его вкусы и интересы, в результате чего даже в чистом, новом и очень парадном облачении Уке выглядел нескладно и нелепо. Последним аккордом сей живописной картины служили волосы Уке, которые он ненавидел от всего своего довольно щедрого сердца. Если бы они были просто длинными, он бы еще сумел это вытерпеть, привыкнуть и даже радоваться – в конце концов, ими можно было завешиваться в моменты, когда скорчить нужную покорную или одобряющую физиономию не было больше сил, - но то, что в каких-то неведомых целях их постоянно красили в ярко-голубой цвет, Уке просто бесило. Делалось это, якобы, ради какой-то сомнительной элегантности или чего-то подобного, столь же сомнительного и малопонятного. К тому же ему перманентно выбеливали кожу (что, между прочим, для кожи очень вредно) и подчеркивали скулы красными треугольниками. Получалось очень похоже на клоуна или дешевую фарфоровую куклу (ну хорошо, хорошо... на театральную маску). Впрочем, на папеньке боевой мейк-ап выглядел еще хуже. После долгих раздумий Уке в конце концов заключил, что такая активная раскраска были неплохим опознавательным знаком, чтобы не надо было на каждом углу махать руками и кричать, что ты аристократ.
«Ну да, ну да... Аристократ, прокаженный... Разницы мало, если вдуматься».
Ну, ладно, бы его красили в какой-нибудь рыжий... Но почему в голубой?! Что за непотребство... Уке терпеть не мог даже незначительных ассоциаций неприличного рода к своей персоне, так что трудно описать, что он чувствовал, когда детишки на улице (без задней мысли, разумеется), тыкали в него пальчиками и громко смеялись. Те, что повзрослее – гнусно хихикали и перешептывались у него за спиной, а самое неприятное, Тессай-то все, конечно, понимал, и хоть в присутствии Уке никак это не комментировал, но по Дворцу и, к сожалению, по городу, явно не без его помощи поползли слухи об Уке на весьма скользкую тему в холодных тонах.
В общем, он давно уже привык, что дворцовые ворота появляются перед ним как по волшебству. Уке всегда очень глубоко погружался в созерцание своего внутреннего мира, потому что разглядывание унылых проулков, по которым он обычно ходил в попытке скрыться от людей, не представляло для глаз никакой услады. Он так хорошо запомнил дорогу, что мог ходить по ней даже вслепую, и она пролетала, как назло, очень быстро.
Возвращаться домой, понятия не имея о том, что его ждет, - а что его ждет что-то малоприятное, в том он не сомневался, - не хотелось еще более мучительно, чем идти на занятия. Ну, в конце концов, если он падет смертью храбрых, добрые люди хотя бы сделают из него мученика, а значит, не забудут.
«Ну ладно, ладно... Ты же мужественный, Уке, ты столько всего вытерпел! Переживешь и это...»
...Он даже не успел дотронуться до ручки небольшой калитки недалеко от ворот – и слава богу, потому что рука его неминуемо была бы сломана, - как калитка с характерным скрежетом распахнулась (видимо, от неслабого пинка), и со всей силы врезала Уке по голове. Свет закружился и померк, взметнулись разноцветные искры, затем сквозь тупую нарастающую боль прорвалась мысль: «Ну вот, так я и знал!..» Он в отчаянии стиснул голову руками, чтобы она вдруг не распалась на две половинки. Боль была чудовищная, на глазах выступили слезы. В следующее мгновение осознал, что брякнулся прямо в лужу у ворот, наполненную зловонной жижей, которая, конечно, сразу оказалась у него во рту и в ноздрях. Он закашлялся, все еще ничего не видя, пытаясь подняться и оскальзываясь, и тут кто-то с неожиданно неподдельной жалостью воскликнул:
- Ой, бедный!.. Ну что же ты опять наделал?!
- Ну... я же не специально, - мрачно отозвался тот, кому упрек был адресован. – Счас...
Уке схватили за воротник – точь-в-точь как блохастого уличного щенка – и с такой же неожиданной осторожностью поставили на ноги. Сквозь плавающие блестящие круги на него уставились две колоритные физиономии – как ни странно, обе слегка встревоженные.
- Детка, ты как? – Хего, эксцентричный, прилизанно-черноволосый и неизменно мертвенно-бледный первый телохранитель отца, по какой-то неведомой причине всех без разбору называвший «детками» (кроме Аямаро, которого он за глаза называл «колобком»), в благородном порыве немедленно принялся вытирать лицо Уке чем-то похожим на носовой платок.
- Мда, извиняй, я не специально. Правда!.. – второй отцовский телохранитель, не менее эксцентричный, но, напротив, соломенноволосый, вечно недобро ухмыляющийся Кьюдзо, был на редкость немногословен. Он с сомнением покосился на жалостливого Хего, обреченно вздохнул и теперь тоже пытался отряхнуть юношу от облепившей его грязи. Не слишком активно, и выглядело это так, как будто он сам старался вытереть об Уке руки, но и это уже было для него верхом любви к ближнему.
- Я... Я... в порядке...- Уке тщетно пытался увернуться от руки с платком, но она неизменно настигала его, и грязная ткань попадала в рот - Хего, конечно, очень старался, но вытирание людей было ему, похоже, в новинку.
- Ну вот, видишь, с ним все о’кей, - Кьюдзо с явным облегчением перестал размазывать коричневую жижу по бывшему белоснежному (всего лишь с малюсенькими, почти невидными чернильными пятнышками!), а теперь полностью пятнисто-коричневому наряду Уке.
- Ты уверен? У тебя ничего не болит? Может быть, позвать врача? – Хего, вперив в пострадавшего требовательный взгляд густо подведенных красных глаз, явно не собирался отпускать пострадавшего просто так.
Тут Уке, с детства находившийся в состоянии непрекращающейся ядерной войны с любимым папенькиным врачевателем, что есть сил замотал головой:
- НенененененесомнойвсехорошоПРАВДА!!!
- Да брось ты его, вон колобок уже ругается, почему не едем дальше...
- Да, да... - Хего закатил глаза, Кьюдзо ему в ответ сделал тоже самое. – Ладно. Ты... будь поосторожней, что ли, - бросил он уже через плечо, отворачиваясь.
- Ага, - тихонько проговорил Уке, вытирая так и оставшийся грязным нос. Его уже никто не слушал.
Как неотвратимое проклятие сразу же нарисовался Тессай – он побаивался телохранителей Аямаро так же, как и большая часть живущих во Дворце, и, несмотря на то, что сам был высококвалифицированным воином-самураем, старался при встрече держаться от них как можно дальше – теперь же опасность миновала, и, состроив подобострастную мину, Тессай грубо оттащил замешкавшегося Уке в сторону от дороги, а ворота, между тем, распахнулись, и торжественная процессия огромной неповоротливой улиткой медленно выползла в город.
Выезд «благочестивого» правителя Когаке проходил раз в два месяца, население города заблаговременно готовилось к этому мероприятию (благо Аямаро без крайней на то необходимости своих привычек не менял и выезжал всегда в один и то же день): убирались улицы, снималось развешенное посушиться/промокнуть белье, отлавливались черные коты, натягивались парадные одежды, парики, улыбки, прятались сами или в насильственном порядке нищие, больные и прочие непрезентабельные личности, оживлялись уличные торговцы всякой всячиной, мошенники и ловкие карманники, богатый городской люд – в надежде на новые подачки, а так же поклонники Аямаро и его правления... Если таковые вообще водились в природе.
И все равно бедный Уке умудрился начисто забыть о сем знаменательнейшем событии.
«Впрочем, этого моего промаха папаша как раз не заметит, слишком много репрезентативного и почти совершенного бесплатного подобострастия на него выльется сегодня. В очередной раз...»
В этот раз «вынос тела», как это событие за глаза именовала вся дворцовая прислуга, удачно (и даже, может быть, слишком удачно) совпал с приездом в Когаке какого-то великосветского хлыща из Столицы, намеренного инспектировать папенькины закрома, смотреть во все глаза, слушать во все уши, записывать на микроЖД и попутно накручивать вавилоны лапши на уши Аямаро, совершенно утратившего бдительность при встрече с льстивым пришельцем из высших сфер. По крайней мере, так думал сам Уке, заранее полный недоверия к каждому, чья физиономия хоть отдаленно, хоть только выражением своим напоминает квадратно-оплывшую морду папаши, и очень унывавшему при виде этой же морды, расплывающейся в убедительно радушной улыбке в присутствии посла. Что думал об этом визите сам Аямаро, оставалось тайной, ибо хоть и надлежало сыну занять место отца, если возникнет такая необходимость, но к политике его до сих пор не допускали. Аямаро последние 10 лет упрямо твердил, что Уке рано лезть в дебри дипломатии. Может быть из-за опасений, что юноша продолжит свои живописные опыты на его деловых бумагах, но, скорее всего, он просто боялся, что сыночек, познав хитрости этого многоликого и подлого мира, посягнет на самое дорогое – на власть самого Аямаро. Конечно, Уке, справедливости ради надо сказать, хоть прямо сейчас мог начать плести сеть заговора с целью свергнуть отца – а это ему с лихвой хватило бы тех знаний и способностей, что у него уже были, но он не собирался этого делать. Просто потому что власть ему была не нужна. Совсем. И даже если бы Аямаро знал об этом, все равно бы ни за что не поверил.
Процессия была длинная и, порядком надоела Уке, тем более что было очень неприятно стоять на холодном ветру в насквозь промокшей рубашке, слушая все более настойчивые позывные желудка, почувствовавшего себя одиннацатичасно. Сперва показались четыре громилы невероятного роста и телосложения – скорей всего, тут не обошлось без генной инженерии, - они величаво ступали по мостовой, закованные в черненую броню по самые уши, и бренча всевозможными видами оружия, то тут, то там, красоты ради, приделанного к доспехам. Вслед громилам не шли, а буквально летели в танце десяток самых прекрасных девушек, которых можно было себе представить – каждый год их набирали за баснословную плату из контингента участниц конкурсов красоты. Красавицы как обычно пыжились, набивая себе цену, а потом все-таки соглашались – обычно на те деньги, что им платили за один выезд, можно было купить маленький остров в Тихом океане. Они завлекательно, но довольно отстраненно улыбались – точь-в-точь прекрасные феи – и добросовестно разбрасывали цветы из плетеных корзин. Дальше тащилась процессия придворных музыкантов, старательно дудевшая то ли государственный гимн собственного сочинения Аямаро (чем он, лишенный напрочь голоса и слуха, не брезговал на досуге), то ли просто пытаясь разогреться. За ними покатилась нескончаемая пестрящая яркими расцветками бархата и шелка, в сиянии натуральных самоцветов волна всевозможных круглых и квадратных в плане сановников, сопровождаемых великолепным эскортом из всадников в алых плащах и пышным плюмажем из крашеных павлиньих перьев. Минут через 15, наконец, показалась огромная платформа на гравиподушке в окружении платформочек поменьше – то был венец всего безвкусного действа - долгожданное явление Аямаро своим подданным.
На платформе, очень напоминающей подушку величиной с погребальный холм в степях Азии с перилами поверху, в окружении россыпи всевозможных подушек и подушечек восседал подушкообразный правитель Когаке, состроив на подушковидном, немного оплывшем книзу, лице ужасно важную и благородную мину. Рядом с ним – однако, ему оказывали невиданное гостеприимство, - на подушечках поменьше (и с виду поплоше) благосклонно растягивал губы посланник из Столицы. О чем они имели честь друг с другом беседовать, Уке расслышать не смог бы, даже если б захотел. Весть папашин гараж – около сотни различных агрегатов, на которых можно было ездить/летать/плавать/ползать (и, конечно, знатно кушать) – недавно оборудовали специальным звуконепроницаемым полем, правда, зачем это же поле установили на спальную кровать правителя, оставалось загадкой. Видимо, все-таки в целях конспирации, чтобы никто вдруг не услышал, что там насчет государственных дел бормочет цезарь, ворочаясь во сне. Женщин в его покоях не видели уже давным-давно. То есть, женщины-то были, - Аямаро содержал весьма приличный гарем, который вполне мог тягаться с гаремом самого Императора, - но исключительно для красоты.
«А вот нечего было такое пузо отращивать!» - злорадно думал по этому поводу Уке, которому отчаянно претила даже мысль о возможной полигамии.
Так вот, поле это было надежной штукой, а если уж отец хотел произнести пламенную речь, говорить надо было в специальный микрофон – с ним наготове всегда прятался сзади платформы специальный прислужник.
«Впрочем, какая разница, что там обсуждают эти два колобка. Все равно мне «еще рано заниматься политикой»...»
Но свой клочок удовольствия на сегодня Уке все же умудрился урвать. Гвоздем, вернее двумя гвоздями, вбитыми в крышку гроба попыткам Аямаро выглядеть достойно («Он все-таки надел корсет – зуб даю!») стали его неизменные телохранители. Обычно они вместе с микрофононосцем (отчего бедняга весь извелся на почве нервов и подал, наконец, заявление об уходе) скромно отсиживались сзади, пока Аямаро строил из себя ясновельможного владыку. Сегодня же пара телохранителей почему-то сидела чуть поодаль от пары подушкообразной (видимо, в целях усиления охраны), на самом виду. О, что за чудесный контраст представляли собой эти две точеные фигуры – одна, затянутая в черную кожу, другая - в красную, безо всяких украшений, с благороднейшим выражением на лицах «я – мебель, не обращайте на меня внимания» - двум, расплывающимся в каскадах богатых одежд, порядком вспотевшим господам (день-то, как на зло, был душный), скалящим зубы в нимало не добрых улыбках. (Одна фигура казалась даже слишком точеной – Хего как обычно был в своем любимом корсете, и если Аямаро просто старался выглядеть хотя бы не совсем таким толстым, как был, то пятидесятисантиметровая талия Хего откровенно пугала). Ради справедливости стоит, однако, заметить, что посол имел, в общем, вполне симпатичную физиономию, зато в папаше Уке уродливости сватало на двоих, а то и на троих.
Наконец, платформа, вдруг живо напомнившая юноше то ли свадебный пирог, только с двумя грушами вместо жениха и невесты, то ли здоровенный бифштекс на сковородке, украшенный сверху массивными плюхами сметаны, проползла мимо. Завершающим аккордом прошествовали за платформой еще дюжина товарищей великанского телосложения, проехали пяток разряженных гвардейцев в алом, протащился верхом на тигре (бедное животное!) и традиционный для выездов национально-колоритный персонаж со стягом Аямаро в руках. Уке так никто и не заметил, и, в целом, можно было считать это большим везением.
«Господи, ну что за идиотическое действо!..» - недовольно думал юноша, шлепая прямиком через парадный двор, хотя обычно, обходил его по периметру – просто двор посыпали дорогущей и очень хрупкой мраморной крошкой, так что без особой надобности ходить по нему строго не рекомендовалось. За спиной очень недовольно сопел Тессай, вернее, уже почти пыхтел - точь-в-точь, паровоз, даже неизменная трубка с клубочками дыма для полного сходства.
«Да, не хочу я больше изображать паиньку! Надоело!»
Что ж, в конце концов, если отца не было дома, можно было себе позволить немного побуянить. Совсем чуть-чуть и очень осторожно, конечно.
- Ты на сегодня свободен! – властно бросил Уке, и пока его не схватили и хорошенько не оттаскали за волосы, быстренько прошмыгнул в закрывающийся лифт, а миловидная горничная повезла в прачечную гору постельного белья, шитого золотом, мимо мрачного, так и не решившегося бросится наперерез казенному имуществу Тессая.
...Огромное хранилище книг во Дворце Аямаро, погруженное в благословенную тьму, располагалось глубоко под землей, но, в отличие от многих других помещений, - а по размеру библиотека была едва ли не самым значительным из них, и содержала, кстати, немало ценных и редких экземпляров, – не смотря на все это, она почти никак не охранялась, войти туда мог кто угодно, а на дверях был самый простой кодовый замок – не проблема да же для ребенка, не говоря уже о злоумышленнике. Уке давно волновала эта проблема – если что он и любил в своем жалком существовании, так только эти бесконечные в высоту и в ширину ряды полок с самой разнообразной литературой, строго упорядоченные, педантично расставленные по темам и алфавиту. Если кто-нибудь покусился (или покушался) бы на эти по истине бесценные сокровища, то его почти невозможно было бы остановить - разве что бы его застали на месте преступления, да и тогда вряд ли. Самое страшное, что книги никто и не собирался защищать. Сам Аямаро читать не любил и традиционные книги и свитки считал пережитками прошлого, отдавая предпочтение новомодным тонюсеньким электронным девайсам с гигабайтами памяти, вполне всерьез утверждая, что у него аллергия на запах старой бумаги. Он давно бы уже избавился от библиотеки, этот варвар, превратив ее во что-нибудь «полезное», вроде очередного бассейна – с горками, водоворотами и фонтанами, благо высота помещения позволяет, или, на худой конец, спорт-зала, что, скажем прямо, самому Аямаро бы пошло на пользу, если бы он там иногда появлялся. Но уже десяток лет правитель Когаке не появлялся в библиотеке, и даже не подавал виду, что помнит о таком перспективном, но совершенно зря простаивающем помещении. Возможно, дело все было в том, что большую часть книг собирала в течение своей недолгой жизни его покойная жена, мать Уке, страстью которой, помимо охоты и оружия, были красивые и интересные книги, на что она и тратила, не скупясь, деньги мужа, нимало не обращая внимания на его отношение к этому вопросу. После ее смерти правитель Когаке раз и навсегда попытался вычеркнуть имя супруги из своей жизни и истории, так что, скорей всего, не запах пыльных бумаг, а память о покойной, которой буквально дышала ее любимая библиотека, отвратила Аямаро не только от самого книгохранилища, но и от любви к чтению.
«Интересно, откуда же у него тогда такой мощный, беспринципный и изворотливый мозг?.. Возможно, это врожденное свойство... Неприятно признавать, но мой папаша - все-таки удивительный человек...»
Уке, который нигде во дворце не мог чувствовать себя вполне в безопасности, сделал библиотеку своим главным убежищем. Если бы его спросили, где его дом, то он ни минуты не сомневаясь, ответил бы, что дом его здесь, среди этих прекрасных книг.
Его незавидное положение при дворе Аямаро не позволяло, конечно, поменять замки, выставить охрану или даже просто перенести сюда свою кровать и прочие, необходимые для жизни принадлежности, однако даже то, по сути, эфемерное благополучие, что мог ему предоставить этот зал, Уке бесконечно радовало. Может быть, где-то тут и пропадали потихоньку некоторые особо дорогие образцы старинных рукописей или каллиграфических свитков, буквально растворяясь в воздухе, что очень Уке печалило, но в целом, мрачное сие место было приятно безлюдно, как пустыня в полдень.
Он с мечтательным видом шел мимо бесконечных полок, едва касаясь пальцами шероховатых, гладких, кожаных, тканых, мягких, потрепанных и совсем новых корешков. Каждая книга – целая жизнь, целый необъятный мир, в котором легко потеряться, в котором хочется потеряться, раствориться, переживая сотни и тысячи других – чужих – жизней, таких разных, всегда печальных, но сказочно прекрасных даже в своей обыденности. Каждая книга – плод кропотливого труда человека, многих людей, каждый из которых вложил частичку своего духа и земного существования в эти пожелтевшие или, наоборот, белоснежные глянцевые страницы. Даже самые простые и грубые знаки шрифта придуманы, нарисованы, рождены каким-то человеком... Все это – отражение человеческого мира, его сокровенные знания и тайны.
А вот и нужная полка. С ней Уке уже давно здоровался вслух как с давним другом, что, наверное, немало удивляло со стороны. Здесь было сосредоточие его Я в этом грешном мире – здесь он потихоньку методично собирал не просто понравившиеся ему фолианты, а разные пособия, таблицы измерений, стандартов, научные труды и учебники, нужные ему для глубокого проникновения в суть одного деликатного дела с последующим удачным его осуществлением. Суть дела состояла в том, чтобы аккуратно и бесшумно сбежать из Дворца, да так, чтобы не заметили и не догнали.
Уке и сам не знал, хочет ли он привести свой монументальный (а за годы он прилично разбух от подробностей и поправок) план в исполнение или нет. Да, он очень хотел, и... нет, нет, совсем не хотел. В его душе вели непримиримую войну эгоизм и чувство долга на пару с совестью, и последние, учитывая численный перевес, пока побеждали. И все же, самый маленький шанс на надежду – это лучше, чем ее полное отсутствие. Уке было так приятно изучать попутно разные полезные науки, продумывать детали, проигрывать в уме свои действия и даже иногда баловать себя увиденными мельком картинами ждавшей его за стенами узилища свободы. Возможно, плану не суждено было воплотиться в жизнь, и его кропотливое составление совсем не стоило затраченных усилий. Возможно... Нет, он был ужасной глупостью, и Уке очень хорошо это понимал. Но и сдаваться ему претило до глубины души. Поэтому, не без усилий подавив уныние, захлестнувшее было душу, юноша достал стопку потрепанных книжек – от справочника по прикладной механике до старого издания по истории и архитектуре дворца (который уже во времена прадедушки Уке принадлежал к списку всемирного наследия Юнеско, ну, пока само Юнеско не развалилось под воздействием коррупции и повальной милитаризации) - и свои обширные чертежи, разложил все это богатство на полу, сел в его золотую середину и, вооружившись циркулем, линейкой и остро заточенным карандашом, сосредоточенно погрузился в наполеоновский план своего освобождения.
Уке настолько был поглощен расчетами и измерениями, что ничего не слышал, кроме собственных мыслей, и подавно не замечал, что творится вокруг.
- Детка, ты не прав, – знакомый голос заставил Уке подпрыгнуть на месте
«Ну все... Я попал…» - только и успело промелькнуть в голове бедного юноши. Оборачиваться было не нужно, он и так уже понял, кто именно стоит сзади.
- Определенно не прав! Смотри, вот здесь и вот здесь у тебя указан расчетный диаметр вентиляционной трубы, а не фактический… - две высокие тонкие фигуры вышли из тени и придвинулись ближе к разложенным во всей красоте бумагам Уке. Что-то прятать уже было слишком поздно – на одной только шапке плана кричаще-красными крупными буквами было написано «План моего побега из этой дыры», а от названия жирная стрелка указывала на набросок Дворца в миниатюре с карикатурной мордой Аямаро в центре. Сердце Уке обреченно рухнуло куда-то вниз. «Ну вот... Теперь все точно кончено... Блин, и как это я не заметил их появления? – с досадой все же подумал он. - Впрочем, что это я... Даже если б захотел, все равно бы не заметил...»
Однако, ни Хего, ни Кьюдзо не торопились бежать к шефу и докладывать о своеобразных развлечениях непутевого наследничка. Словно не подозревая, какой уничтожающий эффект произвело их появление на самого наследничка, они увлеченно склонились над картами и таблицами Уке. Он только и успевал следить за тыкающими то сюда, то туда указательными пальцами да слушать сумбурные, но рациональные комментарии.
- Ну ты только посмотри! У него издание плана дворца 2010 года!!! Это ж старье!.. Ты бы еще по картам 5ого века до нашей эры пытался сбежать… - недовольно хмурился Кьюдзо. На его лице отчетливо читалось: «Ну что за детский сад этот пацан! Кто же так сбегает?!».
- Ага. Вот этого прохода тут нет уже лет десять - ты бы хоть разок сходил проверил. Теория - это хорошо, но она, как правило, расходится с практикой... – губы Хего расплывались в сытой кошачьей улыбке, видно было, что ему доставляет огромное удовольствие блеснуть знаниями, которые обычно никому не нужны. - А здесь трубы поменяли в позапрошлом году, по ним теперь и таракан не проползет – там многослойные фильтры поставили… Колодец остался, но засыпан - он ведь торчал прямо посередине сада - Колобок счел его неэстетичным... Кстати, именно поэтому подвал в южном крыле всегда затапливает по весне…
- Да, зато вот здесь проходит тоннель прямиком до веселого квартала... Помнишь, мы там лет пять назад были? Славненькое такое местечко...
- Да, отличное. Интересно, для кого и когда построили этот тоннель? Колобок в него не пройдет...
- А Колобок даже в свой гарем не ходит, куда уж ему по ночным клубам гулять! – и оба грозных стража весело заржали.
«Блин, ну охота же им издеваться над бедным больным человеком!..»
Уке, уже едва не плача, почувствовал, что в добавок мучительно краснеет.
Отредактировано Птицекошка (05-12-2009 21:38:36)
